Вычитала все посты канала

Вычитала

Смех Медузы

Формируем Феминистское Антивоенное Сопротивление Подруги, друзья. Я много пишу разных текстов, журналистских, научных, блогерских. Некоторые из них даже люблю, другие уже не очень, некоторые считаю удачными, другие в меньшей степени. Но это, похоже, самый важный текст в моей жизни, и как я рада, что он написан не в одиночестве, а в соавторстве с любимыми сотоварищками — и опубликован в ставшем таким родным журнале DOXA. Если коротко: мы формируем Феминистское Антивоенное Сопротивление. Я являюсь его открытым координатором, остальные активистки работают анонимно, так как находятся на территории России. При этом я знаю всех координаторок сопротивления лично, доверяю им и могу лично за них поручиться своей репутацией. Феминистки — одна из немногих оппозиционных политических сил внутри России, которые смогли пережить чистки. Мы выстояли, несмотря ни на что, и продолжали нашу работу. Когда не могли влиять на большую политику, делали акции, образовательные встречи, помогали кризисным центрам и НКО, создавали дискуссию…

Telegram

В чате Бумаги посоветовали два материала о том, почему так переводили имена в Гарри Поттере и как вообще это можно делать: ⁃ статья «Варианты переводов на русский язык имен собственных в романах Дж. К. Роулинг о Гарри Поттере» ⁃ твиттер-тред Александра cooleach «Кто такие Жопрнак и шушумига, Ремус — Волков и многое другое»

Вычитала

Также хотела рассказать, что на днях посетила лекцию про гендерные взгляды в советской школьной литературе и это было очень интересно. Во-первых, Инна Сергиенко очень классная лекторка. Я раньше про неё не слышала, а вообще-то Инна кандидатка филологических наук, научная сотрудница Центра исследований детской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН и редакторка журнала «Детские чтения». Во-вторых, я не слышала и про журнал «Детские чтения», а том 20 № 2 (2021) посвящен тому, каким образом может быть прочитана детская литература с точки зрения поиска в ней репрезентаций гендерных ролей детей и взрослых: Изучение детской литературы позволяет ставить вопросы, связанные с особенностями истории детской литературы: опережает или отстает детская литература в изображении сдвигов гендерных ролей, обусловленных теми или иными историческими обстоятельствами? Насколько образы детей зависят от имеющихся в обществе представлений о нормах поведения мальчиков и девочек? Влияют ли жанровые и нарративные особенности произведений для детей на поддержание гендерных стереотипов или, напротив, позволяют их преодолевать? В-третьих, я ничего не слышала про деткорпус, а это целая библиотека текстов, по которой Инна порисёчила вхождения слов «девчоночий» и «мальчишечий» (и им подобные, в результате чего выяснилось понятно что.

Вычитала

Досматриваю Теда Лассо и в целом понимаю, почему Брене так понравился сериал. Кроме многих моментиков по сюжету (коммуникация, шуточки, tough love) — там есть даже ее упоминание. Вот что значит селебрити...

Вычитала

Вообще-то для того, чтобы практики обращения с мертвыми телами продолжали работать как эффективный механизм пересборки коллектива, травмированного утратой своей части, необходим консенсус, заставляющий людей бессознательно действовать тем или иным образом при столкновении со смертью. Однако за прошедшие 100 лет лакуна, возникшая в раннесоветскую эпоху вокруг и внутри осмысления мортальных практик, не только не была восполнена, но и увеличилась. Процесс десемантизации смерти затронул и высокоидеологизированные группы большевиков. Этот процесс, понимаемый как стремительная потеря традиционных смыслов, связанных со смертью, и медленное, постепенное формирование новой семантики смерти, начавшись в раннее советское время, продолжает быть актуальным до сих пор. Наша растерянность перед смертью отчасти обусловлена опытом десемантизации смерти — одним из ключевых процессов в истории советской мортальности. Как отмечает Эткинд, состояние неопределенности и растерянности «разрушительно как для жизни выживших, так и для памяти о мертвых». Мы не знаем, как надо обходиться не только с теми, кто умер сейчас, но и с теми, кто умер уже давно и даже очень давно. Это непонимание способствует бесконечным войнам памяти вокруг погибших в советский период — в Великой Отечественной войне, в ГУЛАГе и т. д. При отсутствии единой семантики смерти не происходит «пересборки» общества, ведущей ко всеобщему примирению и восстановлению общности живых. Внутренний смысл смерти как социального процесса состоит в том, чтобы «пересобрать» коллективное тело после утраты одной из его частей, сформировать в его членах уверенность в том, что опасность миновала, функции социума восстановлены и жизнь продолжается. В этом смысле нет принципиальной разницы между похоронами как индивидуальным и коллективным обрядом. В обоих случаях это обряд перехода. По утверждению Дугласа Дэвиса, хотя смерть разрушает социальное бытие, связанное с конкретным индивидом, в ответ на это, создавая «успешное» сообщество мертвых, которое отражает общество живых, общество регулярно воссоздает само себя. По сути, в Советской России старый обряд перехода был отвергнут как не соответствовавший новому пониманию человека, а новый не сформировался. В результате общество в целом не выработало механизм, который способствовал бы сохранению связи и воспроизводству социальных структур в ответ на угрозу, которую несет факт человеческой мортальности. #книги

Вычитала

Анна Соколова, «Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР»: В течение всего советского периода общество, в особенности городское, претерпело многочисленные изменения, связанные не только напрямую с большевистской идеологией, но и с отходом от традиционного уклада, отказом от сословной организации, урбанизацией, развитием промышленности. Похоронные практики при этом переместились (наряду с другими обрядами жизненного цикла) из публичной сферы в приватную. Важнейшим следствием этого процесса стало то, что непосредственный сценарий проведения похоронного ритуала более не обусловлен ни тем положением, которое занимает семья покойного в обществе, ни формальной принадлежностью к той или иной конфессии, а зависит лишь от воли и благосостояния самого покойного или его близких. Более того, в городах похороны стали практически незаметны. Пропали похоронные процессии с колесницами и факельщиками, публичный вынос тела и прощание с покойным, стали необязательными религиозные обряды; по виду катафального транспорта мы больше не можем ничего сказать о покойном и о том месте, которое он занимал в обществе; небольшие по-своему уютные конфессиональные кладбища в городской черте сменились огромными кварталами новых кладбищ в пригородах. Почти исчезли и другие социальные приметы смерти — нет больше специальной траурной одежды или даже отдельных символов траура, нет объявлений о смерти и похоронах, практически исчез жанр газетных некрологов. Похоронная культура русских, как и других народов бывшего Союза, стала не просто более универсальной, простой, аскетичной. Умирание, смерть и похороны — из закономерного итога любой жизни и явления, которому соответствует понятное каждому поведение, превратились в череду событий, вызывающих неловкость у их свидетелей, поскольку никто больше не имеет четкой, прописанной и проверенной поколениями программы действий, которая вписывала бы смерть и похороны в социальный контекст. Экспликация похорон в общественной жизни минимизирована настолько, что даже табуированная сама по себе надпись «ритуал» на автобусах-катафалках уменьшилась до незаметной таблички, а подчас и вообще отсутствует. Даже этот эвфемизм стал для нас «неудобным».

Вычитала

Вышла ещё одна классная новая книжечка про смерть (о том, как перелом по отношение к ритуалам и практикам в советское время привел к тому, что нам очень сложно с этой темой теперь, она спрятана, непонятна и запретна) 🖤

Вычитала

И дальше они ехали в молчании, которое Дэйв не пытался нарушить, потому что Мариам, казалось, погрузилась в размышления. Останавливаясь на красный свет, она постукивала ногтем по рулю, словно в такт внутреннему диалогу, и когда притормозила перед домом Брэда и Битси, сказала: – Да, конечно, вы правы. – Я прав? – Я слишком чувствительна к своей иностранности. – Что? Стойте, стойте! Я вовсе не это пытался сказать. Но она медленно кивнула и добавила: – Слишком много об этом думаю. Машина уже остановилась, но Мариам не выключала мотор, и Дэйв понял, что она не собирается заходить. Она смотрела прямо перед собой, упираясь взглядом в ветровое стекло. – Наверное, это граничит с жалостью к себе, – сказала она. – Которую я презираю. – Я ничего подобного не говорил! Нет в вас ни грамма жалости к себе. – Но видите ли, – продолжала она, – человек впадает в… как бы это сказать… у него складывается предвзятое мнение. Начинает казаться, будто все было бы по-другому, если бы ты был частью этой страны. Начинаешь думать, будто иностранность определяет всю твою жизнь. «Если б я была дома», – говоришь себе и забываешь, что к той стране ты тоже перестала принадлежать. После стольких-то лет. Она уже не будет для тебя домом. Дэйву казалось, что смысл ее слов глубоко печален, но голос был ясен, лицо, повернутое в профиль, бесстрастно. Желтый свет падал на лицо или пропадал на миг, когда между автомобилем и фонарем на подъездной дорожке проходили другие гости. – Мариам! – позвал Дэйв. Она обернулась, посмотрела на него как будто издали, дружелюбно, однако в глубокой задумчивости. – Вы часть этой страны, – сказал он. – Принадлежите ей точно так же, как я, или кто угодно, или Битси, или… Это как с Рождеством. Всем кажется, будто лучше сжился кто-то другой. #книги

Вычитала

– Вы так себя ведете, словно уж настолько правы, что и спорить нет надобности, – попрекнул он. Она удивилась: – Это я-то? – И на этот раз поглядела на него во все глаза. – Так, словно вы думаете: о, эти тупые американцы, что они вообще понимают. – Ничего подобного я не думаю! – Быть американцем не так просто, как вам кажется, – признался он. – Не думайте, будто мы не понимаем, как к нам во всем мире относятся. В те времена, когда я еще ездил за границу, стоило завидеть группу наших туристов, меня передергивало, хотя я и понимал, что и сам мало чем от них отличаюсь. В том-то и беда: нас сваливают в одну кучу. Мы все, так сказать, на одном корабле, и куда бы корабль ни двинулся, я вынужден плыть вместе с ним, даже если он себя ведет… как школьный хулиган какой-нибудь. Не могу спрыгнуть за борт, как вы не понимаете! – В то время как нас, иранцев, – сухо заговорила Мариам, – неизменно оценивают исключительно как отдельных и уникальных личностей. – Нуу… – пробормотал он, чувствуя себя слегка глуповато. Переборщил, конечно. – Вы видели, как сегодня в аэропорту пассажиры обходили стороной Сами, Зибу и меня? Должно быть, нет. Вы этого даже не замечаете. Но с одиннадцатого сентября так обстоят дела. О! – выдохнула она. – Порой я так устаю быть иностранкой, хоть ложись и помирай. Тяжелая это работа – быть иностранкой. – Работа? – Очень много труда, усилий, и все же мы никогда не впишемся окончательно. В прошлое Рождество Сьюзен сказала, когда я везла ее домой из сада: «Вот бы мы тоже праздновали Рождество, как все. Не хочу быть другой», вот что сказала она. Это разбило мне сердце. – Что ж… – сказал Дэйв. Осторожно, чтобы не навлечь на себя очередной взгляд Мариам, он предложил: – А может быть, пусть у нее будет маленькая елочка? Разве никак нельзя? – У нее была елочка, – сказала Мариам. Они въехали в город, и она поглядывала в зеркало бокового вида, выжидая момент, чтобы перестроиться на другую полосу. – Огромная елка. Уж это-то мы для нее сделали. – Тогда… не знаю, украшения? Венок, гирлянда лампочек? – Разумеется. И омела. – А! И… А небольшие подарки – это было бы против вашей веры? – Она получила десятки подарков. И сама дарила. – Вот как. – На миг он умолк. – Тогда что, чулок? – спросил он в конце концов. – Чулок она вешала? – О да. – А колядки? Не религиозные, разумеется, но, может быть, спеть «Джингл беллз», «Доброго короля Венцеслава» и, постойте, пожалуй, «Я вижу три корабля»… – Она ходила колядовать с соседскими детьми. Прошли по всей улице и спели все песенки до единой, и про младенца Иисуса в том числе. – Ну тогда… – сдался он, – я не вполне понимаю… – Но в машине в тот день она мне сказала: «Это не то же самое. Я не чувствую этого. Это не настоящее Рождество». Дэйв рассмеялся. – Да бога ради! – сказал он. – Это же самое говорит каждый ребенок в стране. Она притормозила на светофоре и поглядела на него. Он пояснил: – Вы не думаете, что они все так рассуждают? Каждый говорит: «В другой семье празднуют правильнее, по телевизору это выглядит красивее, я думал, все будет лучше». Это же Рождество! Так оно устроено! У всех завышенные ожидания. Она приняла его аргументы, увидел Дэйв. Ее лицо немного прояснилось. – Эта девочка на сто процентов американка, – подытожил он. Мариам улыбнулась и снова нажала на газ.

Вычитала

Энн Тайлер, «Удочеряя Америку»: Дэйв пошел за Мариам на верхний уровень к ее машине. В гараже было холоднее, чем снаружи, пробирало до костей, они оба шли быстро, шаги их на бетонном полу отзванивали чуть ли не металлом. – Не странно ли, – заговорила Мариам, – совершенно незнакомый человек вдруг вот так навеки входит в семью, будучи усыновлённым. Конечно, и с кровными детьми так, и все же… Почему-то это кажется мне более поразительным. – Для меня поразительно и то и другое, – сказал Дэйв. – Помню, перед рождением Битси я волновался, как мы с ней уживемся. Я говорил Конни: «Сама подумай, как долго мы выбираем, с кем вступать в брак, а тут неведомо откуда появится этот младенец, ни психологических тестов не проходил, ни рекомендаций у него не спрашиваем, – а вдруг у нас с ним ничего общего не окажется?» Мариам засмеялась и плотнее укуталась в пальто. Они больше ни о чем не говорили, пока не сели в машину, пока не осталась позади касса и автомобиль не слился с потоком на шоссе. Тут Дэйв сказал: – А как насчет Сами и Зибы? Они собираются еще усыновлять? – Кажется, они считают, что больше одного ребенка им не осилить, – ответила Мариам. – Учитывая, сколько нынче стоят частные школы. – А общедоступное образование поддержать не хотят? Мариам глянула на него искоса и не ответила, несколько минут вела машину молча. Ее профиль, вспыхивавший серебром в свете фар, когда мимо пролетал автомобиль, казался ледяным и суровым, а длинная линия носа – неправдоподобно прямой. – Хотя это, наверное, сугубо личное решение, – пробормотал он наконец. – Да, – лаконично подтвердила она. На миг Дэйва охватила страсть к мятежу. С какой стати эта женщина демонстрирует свое превосходство! Он сказал: – Знаете ли, иногда вы могли бы снизойти и до небольшого спора. Она глянула на него совсем уж мельком и снова устремила взгляд на дорогу. – Вы бы, например, могли мне сказать, что государственные школы в Балтиморе ужасны. Я бы мог ответить: да, но если бы родители впряглись, мы бы, как я надеюсь, сумели изменить дело к лучшему. Тогда вы бы возразили, что не станете жертвовать будущим своей внучки ради всего лишь надежды. Я могу вести такой спор! На куски не развалюсь! Она все еще молчала, но, кажется, с трудом сдерживала улыбку.

Вычитала

Сегодня слушаю новый подкаст про книжечки — первый выпуск подойдёт тем, кто любит детективы, там история того, как появился жанр и что с ним стало дальше:

Вычитала

А я думаю о том, что у меня обычно вечернее состояние отличается от утреннего примерно до такой же степени. Получается, я за день перегреваюсь. Вечером я могу сделать, написать, придумать такое, на что с утра потом смотрю с большим сомнением или даже ужасом — причем в хорошем смысле, типа «ого, на что у меня были силы, а сейчас совсем иначе». Поэтому иногда я разрешаю себе сделать что-нибудь вечером (скажем, смело написать кому-то с вопросом, за который утром я себя заклюю, типа «да кто я вообще такая, чтобы просить о помощи», но будет уже поздно: всё сделано) — или, наоборот, откладываю идею полежать до утра, чтобы взглянуть более свежим и холодным образом. Это, наверное, не то же самое, но в моей голове это чем-то похоже. Из каждого состояния трудно искренне верить, что бывает другое... но можно опираться на опыт, использовать воспоминания о том, что правда бывает и вот как это работает для меня.

Вычитала

Катя @howtolooksmart пишет: …у нас есть hot-состояние, когда мы находимся под влиянием сильных чувств или эмоций: голод, сексуальное желание, усталость и тд. Cold-состояние, напротив, более взвешенное, спокойное и рациональное — в нем сильные эмоции на нас не влияют. Фишка в том, что, находясь в одном из двух этих состояний, мы а) не понимаем временную природу текущего состояния (что оно непостоянно и когда-то пройдет) и б) не можем представить свой майндсет в том, другом состоянии. Иными словами, в разных ситуациях мы можем переоценить свою рациональность или, скажем, не иметь возможности представить, что когда-то не будем испытывать такой бури эмоций по поводу какой-либо штуки. #некниги

Вычитала

По мнению Дербера, существует два вида ответов в разговорах: «ответ-сдвиг» и «ответ-поддержка». Первый позволяет перевести внимание на себя, а второй — поддержать комментарий собеседника. Ответ-сдвиг Мэри: Я сейчас очень занята. Тим: Я тоже. Я просто завален делами. Ответ-поддержка Мэри: Я сейчас очень занята. Тим: Почему? Что тебе нужно сделать? Ответ-сдвиг Карен: Мне нужны новые туфли. Марк: Мне тоже. Эти уже разваливаются. Ответ-поддержка Карен: Мне нужны новые туфли. Марк: Да? Какие? Ответ-сдвиг — характерный признак разговорного нарциссизма. Такие ответы позволяют постоянно переводить внимание на себя, в то время как ответ-поддержка побуждает собеседника продолжать рассказывать свою историю. Выражая поддержку, вы даете другому человеку понять, что слушаете его и вам интересно узнать подробнее. Разговор подобен игре с перебрасыванием мяча. В идеале он представляет собой постоянное переключение внимания с одного собеседника на другого. То есть непрерывный переход в разговоре от того, что у вас на уме, к обсуждению мыслей вашего визави. (Вероятно, более подходящей метафорой для XXI века было бы постоянное пе реключение камеры телефона из режима «селфи» в режим «портрет»: фокус на мне, фокус на них, фокус на мне, фокус на них.) В реальной игре вы бросаете мяч по очереди. В беседе мы часто находим способы лишить собеседника возможности высказаться. #книги

Вычитала

Селеста Хэдли, «Нам надо поговорить, или секреты осмысленного общения»: Несколько лет назад моя хорошая подруга потеряла отца. Я обнаружила ее сидящей в полном одиночестве на уличной скамейке около нашего места работы. Она сидела совершенно неподвижно, просто вглядываясь в горизонт. Девушка была в полном отчаянии, и я не знала, что ей сказать. Скорбящий человек очень уязвим, его чрезвычайно легко задеть за живое. Я начала рассказывать ей о том, как росла без отца: он утонул в результате аварии на подводной лодке, когда мне было всего девять месяцев. Я всегда оплакивала его потерю, хотя практически его не знала. Мне хотелось донести до нее, что она не одна, что я пережила нечто подобное и понимаю ее чувства. Однако после того, как я поделилась своей историей, моя подруга посмотрела на меня и резко сказала: «Ладно, Селеста, ты выиграла. У тебя никогда не было отца, а я, по крайней мере, провела со своим тридцать лет. Тебе было тяжелее. Видимо, я не должна так расстраиваться из-за его смерти». Я была ошеломлена и ужасно огорчена. Моей немедленной реакцией было желание оправдать ся. «Нет, нет, нет, — сказала я, — я имела в виду совсем не это. Я хотела сказать, что понимаю твои чувства». А она ответила: «Нет, Селеста, ты не понимаешь. Ты даже не представляешь, что я чувствую». Она ушла, а я осталась беспомощно стоять, глядя ей вслед и чувствуя себя ужасно. Я подвела свою подругу: хотела ее утешить, но сделала только хуже. И тем не менее в тот момент я считала, что она просто неправильно меня поняла. Я думала, что она находится в уязвимом состоянии, поэтому несправедливо набросилась на меня, когда я всего лишь попыталась помочь ей. Однако моя подруга понимала происходящее, возможно, даже лучше, чем я. Когда она начала делиться со мной своими сложными эмоциями, мне стало не по себе. Я не знала, что сказать, поэтому переключилась на самую комфортную тему, то есть заговорила о самой себе. Возможно, я пыталась ей сопереживать, по крайней мере на сознательном уровне, но на деле перевела фокус внимания с ее страданий на свои. Она хотела поговорить со мной об отце, рассказать о том, каким человеком он был, поделиться заветными воспоминаниями о нем, чтобы я могла в полной мере оценить ее потерю. Вместо этого я попросила ее остановиться и послушать историю о трагической смерти моего отца. С того дня я начала подмечать моменты, когда в ответ на рассказ о чьих-то потерях и страданиях начинала делиться историями из собственного опыта. Когда сын рассказал мне о столкновении с другим мальчиком из отряда бойскаутов, я поведала ему о девушке, с которой поссорилась в колледже. Когда коллегу уволили, я рассказала ей о том, как сложно мне было найти работу в аналогичной ситуации несколькими годами ранее. Однако когда я начала анализировать, как люди реагируют на мои попытки выразить сочувствие, то поняла, что описание собственного опыта никогда не дает результата, к которому я стремлюсь. Все эти люди нуждаются в том, чтобы я выслушала их и осознала, через что они проходят. Вместо этого я заставляла их выслушать и признать меня. Социолог Чарльз Дербер назвал эту тенденцию «разговорным нарциссизмом» — трудноуловимым бессознательным желанием завладеть беседой, говорить большую часть времени и фокусировать внимание на себе.

Вычитала

The modern chosen-family movement came to prominence in San Francisco in the 1980s among gay men and lesbians, many of whom had become estranged from their biological families and had only one another for support in coping with the trauma of the AIDS crisis. In her book, Families We Choose: Lesbians, Gays, Kinship, the anthropologist Kath Weston writes, “The families I saw gay men and lesbians creating in the Bay Area tended to have extremely fluid boundaries, not unlike kinship organization among sectors of the African-American, American Indian, and white working class.” She continues: Like their heterosexual counterparts, most gay men and lesbians insisted that family members are people who are “there for you,” people you can count on emotionally and materially. “They take care of me,” said one man, “I take care of them.” These groups are what Daniel Burns, a political scientist at the University of Dallas, calls “forged families.” Tragedy and suffering have pushed people together in a way that goes deeper than just a convenient living arrangement. They become, as the anthropologists say, “fictive kin.” Over the past several decades, the decline of the nuclear family has created an epidemic of trauma—millions have been set adrift because what should have been the most loving and secure relationship in their life broke. Slowly, but with increasing frequency, these drifting individuals are coming together to create forged families. These forged families have a feeling of determined commitment. The members of your chosen family are the people who will show up for you no matter what. On Pinterest you can find placards to hang on the kitchen wall where forged families gather: “Family isn’t always blood. It’s the people in your life who want you in theirs; the ones who accept you for who you are. The ones who would do anything to see you smile & who love you no matter what.” www.theatlantic.com/magazin…e/605536 #некниги

Вычитала

Дальше в той же статье Дэвида Брукса: Redefining Kinship In the beginning was the band. For tens of thousands of years, people commonly lived in small bands of, say, 25 people, which linked up with perhaps 20 other bands to form a tribe. People in the band went out foraging for food and brought it back to share. They hunted together, fought wars together, made clothing for one another, looked after one another’s kids. In every realm of life, they relied on their extended family and wider kin. Except they didn’t define kin the way we do today. We think of kin as those biologically related to us. But throughout most of human history, kinship was something you could create. Anthropologists have been arguing for decades about what exactly kinship is. Studying traditional societies, they have found wide varieties of created kinship among different cultures. For the Ilongot people of the Philippines, people who migrated somewhere together are kin. For the New Guineans of the Nebilyer Valley, kinship is created by sharing grease—the life force found in mother’s milk or sweet potatoes. The Chuukese people in Micronesia have a saying: “My sibling from the same canoe”; if two people survive a dangerous trial at sea, then they become kin. On the Alaskan North Slope, the Inupiat name their children after dead people, and those children are considered members of their namesake’s family. In other words, for vast stretches of human history people lived in extended families consisting of not just people they were related to but people they chose to cooperate with. An international research team recently did a genetic analysis of people who were buried together—and therefore presumably lived together—34,000 years ago in what is now Russia. They found that the people who were buried together were not closely related to one another. In a study of 32 present-day foraging societies, primary kin—parents, siblings, and children—usually made up less than 10 percent of a residential band. Extended families in traditional societies may or may not have been genetically close, but they were probably emotionally closer than most of us can imagine. In a beautiful essay on kinship, Marshall Sahlins, an anthropologist at the University of Chicago, says that kin in many such societies share a “mutuality of being.” The late religion scholar J. Prytz-Johansen wrote that kinship is experienced as an “inner solidarity” of souls. The late South African anthropologist Monica Wilson described kinsmen as “mystically dependent” on one another. Kinsmen belong to one another, Sahlins writes, because they see themselves as “members of one another.” Back in the 17th and 18th centuries, when European Protestants came to North America, their relatively individualistic culture existed alongside Native Americans’ very communal culture. In his book Tribe, Sebastian Junger describes what happened next: While European settlers kept defecting to go live with Native American families, almost no Native Americans ever defected to go live with European families. Europeans occasionally captured Native Americans and forced them to come live with them. They taught them English and educated them in Western ways. But almost every time they were able, the indigenous Americans fled. European settlers were sometimes captured by Native Americans during wars and brought to live in Native communities. They rarely tried to run away. This bothered the Europeans. They had the superior civilization, so why were people voting with their feet to go live in another way?

Вычитала

Уходит в печать «Степь», второй большой роман Оксаны Васякиной после великолепной «Раны» (я в прошлом году прочитала её дважды). Книжка выйдет к Нон-фикшну. А первые две главы уже можно прочитать в Эсквайре: esquire.ru/letters…noy-step

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Реклама

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Вычитала

Реклама

Вычитала

Вычитала

Вычитала