Вкус морошки
Текст: Михаил Аркадьев

Для начала скажу совершенно очевидную вещь: роскошь относительна. В каждой большой культуре и в каждой субкультуре – свои представления о роскоши и о том, что ей противостоит. Кроме того, есть индивидуальные различия. Но – и это даже более интересно – существуют различия в переживании роскоши внутри опыта одного человека. Например, в моей жизни два самых острых ощущения наслаждения и роскоши – это совершенно разные, в чем-то противоположные ситуации.

Первая случилась под Архангельском, летом 1981 года, когда я ходил в месячный пеший поход в тайгу, по местам бывших северных лагерей. Там выходишь на край болота, в жару, окруженный мириадами комаров, поющих «такими злыми голосами», совсем как ангелы Высоцкого, и, как кажется, на тысячи километров кругом. Конец топи не виден, она теряется за горизонтом. Ты буквально ползешь по хлюпи с сорокакилограммовым рюкзаком за спиной, раз в час позволяешь себе прилечь на качающуюся кочку, спиной почти в самую топь, и так много часов подряд, умирая от жажды, поскольку болотную воду пить нельзя. Потом, уже без сил, ты выходишь на край леса и видишь поляну спелой пожелтевшей морошки, с легчайшим красным отливом на еще недошедших ягодах – той самой морошки, которой просил принести умирающий от пули в животе Пушкин. Вкус этой морошки совершенно непредставимый: невероятное сочетание клюквы, брусники, сливы и грецкого ореха, облаченное в нежную ежевичную оболочку… Это не просто роскошь, это роскошь безграничная. Кажется, что через этот вкус ты прикасаешься к самим первичным, детским, пронзительным истокам мира. К той сердцевине, где счастье и страдание, свобода и изнурительный труд, радость и боль, жажда и свежесть, ностальгия и открытость соединены тонкой неразрывной и священной нитью, и все так просто, просто… И тут же, в этом же месте находишь еще одну бесконечную и простую роскошь – торфяную, темно-коричневую, чистую, как слеза, поразительно вкусную воду, которая кажется в этот момент водой причастия, текущей из вечного первозданного источника жизни.

Второй аналогичный, но в чем-то противоположный опыт — это концерт. Какой именно, не помню, а может быть и все: в Карнеги-холле в Нью-Йорке, или в Таун-холле в Сиднее, или в Вигмор-холле в Лондоне, или в Большом зале Московской консерватории, или в Малом зале Петербургской филармонии… Выход на сцену — легкое волнение и предчувствие. Радость прикосновения к клавишам «Стейнвея» или, в Австралии и Новой Зеландии, – «Фациоли». В следующий момент — понимание всем существом, всем телом, всеми кончиками пальцев, всеми нервными окончаниями, что клавиш не существует, что твои руки играют не клавиатурой, и даже не клавиатура – руками: ты прикасаешься даже не к струнам — к самому источнику музыки. Когда исполняешь сложное произведение, требующее полной физической и эмоциональной концентрации, рождается это ощущение полной дематериализации, пронзительное переживание реальности происходящего — роскошный подарок судьбы, но и твой личный выбор, так как такой вызов требует ответа и готовности.

Может быть, роскошь – это и есть подобное переживание экстремальных, трансцендентных моментов бытия, которое ставит тебя на край ощущения смерти и бессмертия? Как у Пушкина: «...Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю… Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог!» Может быть, внутреннее рождение и есть подлинная роскошь, противоположная роскоши внешней, роскоши самодовольного эйфоричного гламура? Может быть, подлинной жизнью «роскошья» живут только люди, сохраняющие бесстрашие перед отказом, аскезой, бытием на грани, которое всегда есть осознанно принятый переход от умирания к возрождению?